Неточные совпадения
Сидящий на коне всадник чуть-чуть не доставал рукою жердей, протянутых через улицу из одного
дома в другой, на которых
висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми
в шубах, а окна и двери
домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки
висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
Самгин чувствовал себя отвратительно. Одолевали неприятные воспоминания о жизни
в этом
доме. Неприятны были комнаты, перегруженные разнообразной старинной мебелью, набитые мелкими пустяками, которые должны были говорить об эстетических вкусах хозяйки.
В спальне Варвары на стене
висела большая фотография его, Самгина, во фраке, с головой
в форме тыквы, — тоже неприятная.
Да не подумают, однако ж, чтоб перепела составляли там предмет гастрономической роскоши, — нет, такое развращение не проникло
в нравы жителей того края: перепел — птица, уставом
в пищу не показанная. Она там услаждает людской слух пением: оттого почти
в каждом
дому под кровлей
в нитяной клетке
висит перепел.
— Да, а ребятишек бросила
дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки
дома, то жизнь их каждую минуту
висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же,
в бороздах на пашне, или тянется с обозом
в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести
в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
К началу учебного года на воротах каждого
дома висели билетики — объявления о сдаче комнат внаймы.
В половине августа эти билетики мало-помалу начинали исчезать.
В таком настроении одной ночью или, вернее, перед утром, мне приснилось, будто я очутился
в узком пустом переулке.
Домов не было, а были только высокие заборы. Над ними
висели мутные облака, а внизу лежал белый снег, пушистый и холодный. На снегу виднелась фигурка девочки
в шубке, крытой серым сукном и с белым кроличьим воротником. И казалось — плакала.
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком.
В городе с барабанным боем было объявлено военное положение.
В один день наш переулок был занят отрядом солдат. Ходили из
дома в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца над кроватью, на ковре,
висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
От Замараева Полуянов отправился прямо
в малыгинский
дом, и здесь его удивление достигло последних границ. На
доме висела вывеска: «Редакция и контора ежедневной газеты Запольский курьер».
Небо было видимо над селом очень редко, изо дня
в день над крышами
домов, над сугробами снега, посоленными копотью,
висела другая крыша, серая, плоская, она притискивала воображение и ослепляла глаза своим тоскливым одноцветом.
Дом в самом деле оказался отличнейшим;
в сенях пол был мозаик;
в зале, сделанной под мрамор,
висели картины; мебель, рояль, драпировки — все это было новенькое, свеженькое.
Николай Иванович жил на окраине города,
в пустынной улице,
в маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему от старости, темному
дому. Перед флигелем был густой палисадник, и
в окна трех комнат квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых тополей.
В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени, по стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и
висели портреты каких-то строгих людей.
Он снова входил теперь
в барский
дом, с тою только разницею, что здесь аристократизм был настоящий: как-то особенно внушительно
висела на окнах бархатная драпировка; золото, мебель, зеркала — все это было тяжеловесно богато; тропические растения, почти затемняя окна, протягивали свою сочную зелень; еще сделанный
в екатерининские времена паркет хоть бы
в одном месте расщелился.
В единственной чистой комнате
дома, которая служила приемною, царствовала какая-то унылая нагота; по стенам было расставлено с дюжину крашеных стульев, обитых волосяной материей, местами значительно продранной, и стоял такой же диван с выпяченной спинкой, словно грудь у генерала дореформенной школы;
в одном из простенков виднелся простой стол, покрытый загаженным сукном, на котором лежали исповедные книги прихода, и из-за них выглядывала чернильница с воткнутым
в нее пером;
в восточном углу
висел киот с родительским благословением и с зажженною лампадкой; под ним стояли два сундука с матушкиным приданым, покрытые серым, выцветшим сукном.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе с пустыми
домами, рядами лавок, окрашенных
в грязно-желтый цвет. Когда сквозь облака смотрит белесое солнце, все вокруг немножко посветлеет, вода отражает серую ткань неба, — наша лодка
висит в воздухе между двух небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке. Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
Рядом с полкой — большое окно, две рамы, разъединенные стойкой; бездонная синяя пустота смотрит
в окно, кажется, что
дом, кухня, я — все
висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, все сорвется
в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звезд,
в мертвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный
в воду. Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
Однако тотчас же, вымыв руки, сел учиться. Провел на листе все горизонтальные, сверил — хорошо! Хотя три оказались лишними. Провел все вертикальные и с изумлением увидал, что лицо
дома нелепо исказилось: окна перебрались на места простенков, а одно, выехав за стену,
висело в воздухе, по соседству с
домом. Парадное крыльцо тоже поднялось на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно — на трубе.
Одежда на ней
висела мятыми складками, словно сейчас только вынутая из туго завязанного узла, где долго лежала скомканная. Жила Грушина пенсиею, мелким комиссионерством и отдачею денег под залог недвижимостей. Разговоры вела попреимуществу нескромные и привязывалась к мужчинам, желая найти жениха.
В ее
доме постоянно занимал комнату кто-нибудь из холостых чиновников.
Город был насыщен зноем, заборы, стены
домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием,
в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво
висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
Обедали
в маленькой, полутёмной комнате, тесно заставленной разной мебелью; на одной стене
висела красная картина, изображавшая пожар, — огонь был написан ярко, широкими полосами, и растекался
в раме, точно кровь. Хозяева говорили вполголоса — казалось,
в доме спит кто-то строгий и они боятся разбудить его.
Егорушка оглядел свое пальто. А пальто у него было серенькое, с большими костяными пуговицами, сшитое на манер сюртука. Как новая и дорогая вещь,
дома висело оно не
в передней, а
в спальной, рядом с мамашиными платьями; надевать его позволялось только по праздникам. Поглядев на него, Егорушка почувствовал к нему жалость, вспомнил, что он и пальто — оба брошены на произвол судьбы, что им уж больше не вернуться домой, и зарыдал так, что едва не свалился с кизяка.
А Юлия Сергеевна привыкла к своему горю, уже не ходила во флигель плакать.
В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала
в театрах и на концертах, а оставалась
дома. Она не любила больших комнат и всегда была или
в кабинете мужа, или у себя
в комнате, где у нее были киоты, полученные
в приданое, и
висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и проживала теперь так же мало, как когда-то
в доме отца.
Он только что прошёл мимо маленькой лавочки, укромно спрятанной во впадине между часовней и огромным
домом купца Лукина. Над входом
в лавочку
висела проржавевшая вывеска...
Черная туча, густая-густая,
Прямо над нашей деревней
висит,
Прыснет из тучи стрела громовая,
В чей она
дом сноровит?
Он прошел
в одну из маленьких комнат
дома с двумя окнами
в палисадник. Среди нее стоял овальный стол, его окружали старинные стулья, обитые кожей,
в одном простенке
висели часы
в длинном ящике со стеклянной дверью,
в углу стояла горка с серебром.
Дом был дорогой, на окнах
висели пышные занавески, мебель казалась Евсею необыкновенной, красиво одетые девицы — гордыми и неприступными; всё это смущало его. Он жался
в угол, уступая дорогу девицам, они как будто не замечали его, проходя мимо и касаясь своими юбками его ног. Лениво проплывало подавляющими массами полуголое тело, ворочались
в орбитах подведённые глаза.
День этот был странно длинён. Над крышами
домов и площадью неподвижно
висела серая туча, усталый день точно запутался
в её сырой массе и тоже остановился. К вечеру
в лавку пришли покупатели, один — сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой — рыжебородый,
в очках. Оба они долго и внимательно рылись
в книгах, худой всё время тихонько свистел, и усы у него шевелились, а рыжий говорил с хозяином. Евсей укладывал отобранные книги
в ряд, корешками вверх, и прислушивался к словам старика Распопова.
Он объехал кругом площадь, заглядывал во все окна и, наконец, решился войти
в дом, над дверьми которого
висела вывеска с надписью на французском и немецком языках: золотых дел мастер Франц Зингер.
Ветер затих. Густые облака дыма не крутились уже
в воздухе. Как тяжкие свинцовые глыбы, они
висели над кровлями догорающих
домов. Смрадный, удушливый воздух захватывал дыхание: ничто не одушевляло безжизненных небес Москвы. Над дымящимися развалинами Охотного ряда не кружились резвые голуби, и только
в вышине, под самыми облаками, плавали стаи черных коршунов.
Итак, прошел год. Ровно год, как я подъехал к этому самому
дому. И так же, как сейчас, за окнами
висела пелена дождя, и так же тоскливо никли желтые последние листья на березах. Ничто не изменилось, казалось бы, вокруг. Но я сам сильно изменился. Буду же
в полном одиночестве праздновать вечер воспоминаний…
Заводские домики, как старые знакомые, смотрели приветливо; вдали чернела фабрика; над ней точно
висела в воздухе белая церковь, — все было по-старому, «как мать поставила»; мой экипаж прокатился по широкой улице, миновал господский
дом,
в котором благоденствовал Муфель с «будущей Россией», и начал тихо подниматься мимо церкви
в гору, к домику Фатевны.
Время шло быстро. На Петров день после обеда Андрей Андреич пошел с Надей на Московскую улицу, чтобы еще раз осмотреть
дом, который наняли и давно уже приготовили для молодых.
Дом двухэтажный, но убран был пока только верхний этаж.
В зале блестящий пол, выкрашенный под паркет, венские стулья, рояль, пюпитр для скрипки. Пахло краской. На стене
в золотой раме
висела большая картина, написанная красками: нагая дама и около нее лиловая ваза с отбитой ручкой.
Полосатая холстинковая блуза Челновского,
в которую он облачался тотчас по возвращении домой,
висела на своем месте и свидетельствовала, что хозяина нет
дома.
В воздухе назревала буря, и уже
висел над головами обычный трагический возглас: «Моей ноги не будет больше
в этом
доме!» — но находчивая хозяйка быстро предупредила катастрофу, встав из-за стола со словами...
Иван Ильич имел
в Симбирске
домНа самой на горе, против собора.
При мне давно никто уж не жил
в нем,
И он дряхлел, заброшен без надзора,
Как инвалид, с георгьевским крестом.
Но некогда, с кудрявыми главами,
Вдоль стен колонны высились рядами.
Прозрачною решеткой окружен,
Как клетка, между них
висел балкон,
И над дверьми стеклянными
в порядке
Виднелися гардин прозрачных складки.
И образы языческих богов —
Без рук, без ног, с отбитыми носами —
Лежат
в углах низвергнуты с столбов,
Раскрашенных под мрамор. Над дверями
Висят портреты дедовских веков
В померкших рамах и глядят сурово;
И мнится, обвинительное слово
Из мертвых уст их излетит — увы!
О, если б этот
дом знавали вы
Тому назад лет двадцать пять и боле!
О, если б время было
в нашей воле!..
— А я, коли видели:
висит человек снаружи
дома,
в ящике на веревке, и стену краской мажет или по крыше словно муха ходит — это он самый я и есть! — отвечал мужик.
Таков и наш фасад был; но внутри
Характер свой прошедшего столетья
Дом сохранил. Покоя два иль три
Могли б восторга вызвать междометье
У знатока. Из бронзы фонари
В сенях
висели, и любил смотреть я,
Хоть был тогда
в искусстве не толков,
На лепку стен и форму потолков.
Сусанна подумала, что муж ушел из
дому вместе с Слопчицьким, и заглянула
в переднюю: шинель
висела на своем обычном месте и пальто тоже.
И
в этот вечер благодатного дня, а еще более на следующий, за литургией, на все глядел я новыми глазами, ибо знал, что и я призван, и я во всем этом реально соучаствую: и для меня, и за меня
висел на древе Господь и пролиял пречистую Кровь Свою, и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза, и меня касается это чтение Евангелия,
в котором рассказывается о вечери
в доме Симона прокаженного и о прощении много возлюбившей жены-блудницы, и мне дано было вкусить святейшего Тела и Крови Господа моего» [См.: Мф. 26: 6-13.]
Прохор вышел. Иван Захарыч снял дорожную куртку и повесил ее
в шкап. Он был франтоват и чистоплотен. Кабинет по отделке совсем не походил на другие комнаты
дома: ковер, дорогие обои, огромный письменный стол, триповая мебель, хорошие гравюры
в черных нарядных рамках. На одной стене
висело несколько ружей и кинжалов, с лисьей шкурой посредине.
В глубине алькова стояла кровать — бронзовая, с голубым атласным одеялом.
Они
висели у него и
в Москве, когда он жил
в одном из своих
домов, где я у него бывал.
И мысль о чухонцах и греках производила во всем его теле что-то вроде тошноты. Для сравнения хотел он думать о французах и итальянцах, но воспоминание об этих народах вызывало
в нем представление почему-то только о шарманщиках, голых женщинах и заграничных олеографиях, которые
висят дома у тетки над комодом.
Горничная убежала. Тася поднялась по нескольким ступенькам на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела
в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже было на номера. На стене, около окна,
висела пачка листков с карандашом. Тася прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«К сожалению, не застал
дома» (нем.).] — и две больших буквы.
В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.
В самом
доме было множество комнат; зала, две гостиных, угольная составляли так называемую парадную часть
дома. Убранство их было несколько странно, хотя не отличалось от
домов других московских бар средней руки, по состоянию к которым принадлежал и князь Прозоровский. Рядом с вычурной мебелью попадались стулья домашнего, грубого изделия из простого дерева, окрашенные желтой краской; рядом с картинами заграничных мастеров
висела мазня доморощенного крепостного живописца.
Сцена представляет английский сад; вправо беседка; перед нею садовые скамейки и несколько стульев; влево площадка под древнею липою, обставленная кругом скамейками; от нее, между кустами и деревьями, вьются
в разных направлениях дорожки; впереди решетка садовая, примыкающая к богатому господскому
дому; за нею видны луга, по которым извивается река, и село на высоте. Подле беседки, на ветвях деревьев,
висят две епанчи, бумажный венец и шлем.
Эта фраза, казалось, так и осталась
висеть в атмосфере комнаты, атмосфере тяжелой и неприветной, какая чувствуется лишь тогда, когда
в доме произносят роковое слово «умер». Все трое стояли несколько минут как окаменелые. Первая прервала эту томительную паузу княгиня Васса Семеновна, дернув сонетку.
Патер шел с видом человека, цель путешествия которого строго намечена и, действительно, пройдя несколько
домов по правой стороне улицы, он вошел
в стеклянную дверь, над которой
висела вывеска с надписью «Кондитерская».
Этот образок
висел над кроватью Володи Петровского
в доме Энгельгардта
в Смоленске, и мальчик усердно утром и вечером молился ему за упокой души дяди Андрея, за здравие бабушки Дарьи, тетей Зинаиды, Марфы и дядей Андрея и Григория.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от
дома светлело зарево первого начавшегося
в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и
в противоположной от месяца стороне
висела та светлая комета, которая связывалась
в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся
в городе.